«РОВ» (Я это видел...)

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон –взгорье.

Меж ними вот этак – ров.

Из этого рва поднимается горе.

                          Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами…

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,

Заржавленной, как руда!

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.

Может быть партизаны? Нет.

Вот лежит лопоухий Колька –

Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его. Хутор «Веселый».

Весь «Самострой» - сто двадцать дворов

Ближние станции, ближние села –

Всех заложников сбросили в ров.

Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!

Зима в мертвеце заморозила чувство,

С которым смерть принимал живой,

И Трупы бредят, грозят, ненавидят…

Как митинг, шумит эта мертвая тишь.

В каком бы их ни свалило виде –

Глазами, оскалом, шеей, плечами

Они пререкаются палачами,

Они восклицают: «Не победишь!»

Парень. Он совсем налегке.

Грудь распахнута из протеста.

Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.

Легкий снежок валит и валит…

Грудь распахнул молодой инвалид.

Он, видимо, крикнул: «Стреляйте гады!»

Поперхнулся. Упал. Затих.

Но часовым над лежбищем смерти

Торчит воткнутый в землю костыль.

И ярость мертвого не застыла:

Она фронтовых окликает из тыла,

Она водрузила костыль, как древко,

И веха ее видна далеко.

Бабка. Эта погибла стоя,

Встала из трупов и так умерла.

Лицо ее, славное и простое,

Черная судорога свела.

Ветер колышет ее отрепье…

В левой орбите застыл сургуч,

Но око правое глубоко в небе

Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:

«Коли на свете живут фашисты,

Стало быть. Бога нет?».

Рядом истерзанная еврейка.

При ней ребенок. Совсем как во сне.

С какой заботой детская шейка

Повязана маминым серым кашне…

Матери сердцу не изменили,

Идя на расстрел, на пулю идя.
За час, за полчаса до могилы

Мать от простуды спасала дитя.

Но даже и смерть для них не разлука:

Невластны теперь над ними враги –

И рыжая струйка из детского уха
Стекает в горсть материнской руки.
Как страшно об этом писать.

Как жутко. Но надо! Надо!

Пиши!

Фашизму теперь не отделаться шуткой:

Ты вымерил низость фашисткой души,

Ты осознал во всей ее фальши

«Сентиментальность пруссацких грез».

Так пусть же сквозь их «голубые вальсы»

Торчит эта материнская горсть.

Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,

Ты за руку их поймал- уличил!

Ты видишь, как пулею бронебойной

Дробили мирных людей палачи,

Так загреми же как Дант, как Овидий,

Пусть зарыдает природа сама,

Если ты все это сам ты видел

И не сошел с ума.

Но молча стою я над страшной могилой.

Что слова? Истлели слова… Какие могут быть тут «Азы»?

Нет товарищи. Этой муки не выразит язык.

Он слишком привычен. Поэтому бледен.

Слишком изящен. Поэтому скуп,

К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик слетающий с губ.

Здесь нужно бы…

Нужно собрать бы вече,

Из всех племен, от древка до древка

И взять от каждого все человечье,

Все. Прорвавшееся сквозь века , -

Эхо нашествий, погромов, резни…

Не это ль наречье муки бездонной

Словам исконным сродни?

Но для врага есть и такая речь,

Которая всяких слов горячее:

Горячий свинец и злая картечь –

Глаголом пророков, взметнут ее батареи.

Смятенье и крики. Громилы бегут.

Бегут палачи, трепещут громилы.

Кричат и сдаются: «Мол, Гитлер капут!»

Мол приказ выполняли, множа могилы.

О, как им страшно, как хочется убежать,
Этой сытой сволочи, утепляющей уши.

Но придется, придется, придется

Ответ держать,

Когда взвоет гвардейский орган «Катюши»!

Когда хмурый сержант ППШ наставит

И сурово скажет: «Кто тут ваффен СС?»

Можно много рассуждать о правах и о праве, -

Дескать, должен быть суд и свободный процесс.

Будет Суд, он уже состоялся, оплачен

Приговор кровью тех, кто наполнил телами ров.

По зверью, по фашисту никто не заплачет,

Сколь бы ни был жесток и приговор и суров.

Так ослабьте же мышцы. Прикройте века.

Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки

Все ваши раны в душе унесет.

РОВ… Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов: славяне, цыгане, евреи…

Здесь стонет земля и ночью и днем.

Так пусть же расскажут о нем огнем,

Огнем по Берлину гвардейские батареи!

1943