Михаил Булгаков: Бег от диктатуры пролетариата... (ВИДЕО)

«Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет:

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон…»

М.Ю. Лермонтов «Предсказание» 1830  

(К девяностолетию создания пьесы «БЕГ»)

В марте 1927 года в Москве официальный бюллетень Госреперткома «Программы государственных театров» сообщил, что «драматург Михаил Булгаков пишет для  МХАТ пьесу, рисующую эпизод борьбы за Перекоп». В апреле того же года был заключен договор между автором – Булгаковым и  МХАТ-ом на пьесу под рабочим названием «Рыцарь Серафимы», которую драматург обещал сдать в театр «не позднее 20 августа 1927 года».

  После ошеломляющего успеха пьесы  «Дни Турбиных» («Белая гвардия») имя Булгакова прогремело не только в творческих кругах Советской России, но и в эмигрантском зарубежье. Пьесу перевели на английский язык и даже готовили к постановке в одном из театров на Бродвее. Для человека в течение семи лет проделавшего путь от,  никому не известного фельетониста многотиражных московских газет,  до драматурга, которого благосклонно воспринимал сам Станиславский, это был не просто успех, это был реальный шанс занять место, соответствующее силе таланта и устремленности широчайшего творческого поиска, свойственного Михаилу Булгакову. Слух о новой пьесе знаменитого уже драматурга подтолкнул не менее известного в Советской России режиссера новатора, революционного авангардиста Всеволода Мейерхольда обратиться с письмом к Булгакову лично в котором содержалась просьба новую пьесу отдать именно т непременно в театр Мейерхольда. Письмо довольно бесцеремонное, почти приказ, к тому же Мейерхольд, не зная имени отчества адресата, этим обстоятельством не заморачиваясь обращался в стиле распространенного тогда в совпарт учреждениях канцелярита, а именно: «Товарищ Булгаков, убедительно прошу новую пьесу отдать в мой театр». Булгаков Мейерхольду вежливо, но жестко отказал. И дело тут не только в реакции автора на бесцеремонное, почти хамское обращение, обласканного властью режиссера. Революционное новаторство было Михаилу Афанасьевичу Булгакову чуждо. В отношении революционного процесса Булгаков проявлял глубочайший, органический скептицизм. Можно сказать, что Булгаков «не любил революцию» вообще, а революцию 1917 года в частности.  Да и за что,  собственно, было ему – Булгакову  «любить»  событие, «полоснувшее бритвой» по привычному укладу жизни, по карьере врача, по всех основам обустроенного, налаженного бытия, к которому Булгаков был привязан прочными нитями семейного воспитания и отстраненности от активной общественной деятельности в ее политическом преломлении.

  За семнадцать лет до этих событий в 1910 году издатель-энтузиаст Осип Брик выпустил сборник поэтов новаторов, который назывался «Пощечина общественному вкусу». В сборник были включены стихи поэтов Бурлюка, Крученых, Кандинского, Хлебникова и Маяковского, а также литературно – публицистические памфлеты самого Брика и Виктора Шкловского. Заканчивалась эта книга такими словами: «Взор на тысяча девятьсот семнадцатый год» - дальше шли даты, предполагавшие падения, существующих империй и держав, просто даты без каких либо комментариев. Подписано все было так: «Некто 1917». Что это было? Гениальная догадка талантливых и энергичных людей, называвших бея футуристами? Предвидение некоего эпохального рубежа, старт крушения «старого мира» и зари новой эпохи? Как бы там ни было, очевидно, что Маяковский «со товарищи» ждал, готовил и боготворил революцию. Снос всего «старого», повсеместное разрушение старых порядков от политики до культуры, был их мечтой, задачей и целью.

  Тогда в 1910-м Булгаков сторонился общественной жизни. Впрочем, дискуссии о «Толстом и толстовщине» его увлекали, но не более чем дань витающим в обществе идеям о перспективах жизни творческой и духовной.  При этом выбор профессии врача обусловил определенный скептицизм по отношению к концепции официального Православия со стороны сына профессора Киевской Духовной академии, Афанасия Булгакова. Михаил Афанасьевич,  будучи еще студентом  медицинского факультета, отказался от отправления обрядов и к церковным праздникам относился не более чем к  некоей укоренившейся традиции. Увлекал же его оккультизм, спиритизм и подобные эксперименты со всякой  чертовщиной, получившие модное распространение в интеллигентских кругах предреволюционной России.  Глубокое знание «чертовщины» пригодилось много позже в период создания главного произведения жизни Булгакова. Революционером Михаил Афанасьевич не был, общественной деятельности сторонился, наверное, поэтому Маяковского не любил и творчества его не принял. Не переносил он и революционного «новаторства» на театральной сцене. Всякого рода шум, гам, тара-рам, примитивные формы и буффонада претили тонкому художественному вкусу Булгакова. Поэтому очевидно: Мольеру – «да», Мейерхольду - «нет»! Особенно едко комментировал Булгаков присвоение театру, руководимому Мейерхольдом, имя самого режиссера. «Мейерхольд феноменально популярен в этом здании, но его самого нет…» Нет, как личности, как режиссера, как субъекта заслуживающего внимания? Сразу и не разберешь. Нужно хорошо понимать душевный строй личности Булгакова, чтобы уловить тончайшую, но титановую нить Булгаковского сарказма. Сарказм Булгакова – это проступающий в нем самом, им же придуманный «мессир Воланд», скорбящий над глупостью людской, и в тоже время ею играющий, а порой и упивающийся.

  Мейерхольд, между тем, отказа в постановке пьесы в театре своего имени Булгакову не простил. Форма доноса была выбрана с режиссерской изощренностью. В 1936 году 26 марта Мейерхольд выступает на собрании театральных работников Москвы. О работе Булгакова и постановке его пьесы «Иван Васильевич» в театре Сатиры было сказано так:

«В этом театре смех превращается в зубоскальство. Этот театр начинает искать таких авторов, которые с моей точки зрения, ни в коей мере не должны быть в него допущены. Сюда, например, пролез Булгаков».

  В «Собачьем сердце» Булгаков наделил чертами Мейерхольда одного из самых отвратительных персонажей начдомуправа Швондера. Такое вот бескомпромиссное соперничество, взаимное  неприятие, отрицание друг друга, вполне соответствующее духу эпохи.

  Семнадцатый год опрокинул в небытие монархию Российскую, перевернул, перемешал, взорвал привычные общественные связи. Для Маяковского Мейерхольда, Шкловского, Бурлюка, Крученых и в чем-то для Есенина это было приходом нового революционного порядка, отметающего «мусор прошлого», дающего простор для безграничного творческого самовыражения. Новые формы в искусстве, революционный авангард, прогрессивные творческие объединения ЛЕФ, РАПП, ОПОЯЗ. Первые годы после прихода к власти большевистского правительства во главе с Лениным действительно были годами безраздельной свободы творчества для тех, кто новую власть воспринимал как свою.

  Иное дело Булгаков и та огромная часть интеллигенции российской, которая подобно философу, умеренному социалисту Федору Степуну была ориентирована анти-монархически, но абсолютно не принимала диктатуру пролетариата.

  Ужасающие реалии гражданской войны. Жестокость и террор «красный» и «белый». Голод и эпидемии, наступление Белых армий, рейды Красной конницы. «Махновщина», - тысячи легкоконных  рессорных повозок с установленными на них пулеметами. «Тачанка» - как образ стремительной, подобно лютому смерчу несущейся по просторам империи гражданской междоусобицы.

  Булгаков оказался силою обстоятельств вовлеченным в водоворот событий. В противоборствующих армиях Красных, Белых, в военных формированиях националистических правительств Украины, Грузии, Азербайджана, в дальневосточном прибрежном анклаве братьев Меркуловых и атамана Семенова врачи были востребованы. Мобилизованный поначалу армией украинского националиста, бывшего бухгалтера Симеона Петлюры, Булгаков, улучшив момент, покидает  петлюровское погромное воинство и в 1919 году вступает в Добровольческую армию – детище генералов Алексеева, Корнилова и Деникина. Его место службы госпиталь Добрармии во Владикавказе. В этом городе, опять же, силой обстоятельств, вовлекается он в деятельность местного русского театра. Пробует себя, как актер, драматург и постановщик. Здесь же, во Владикавказе после разгрома Деникинской армии, Булгаков, перенесший тяжелый тиф, но выживший, оказывается в новой реальности из которой, несмотря на отчаянные попытки выбраться в Стамбул, Марсель, - К черту на рога!!! Ему уже не суждено вырваться.

  1920 год стал для Булгакова началом его писательской деятельности, стартом драматургической карьеры.

 Именно в октябре этого года в театре Владикавказа идет пьеса молодого драматурга Булгакова «Братья Турбины». Идет с успехом. Но Булгаков полон скептицизма и горечи. Компромисс с собой, с новой властью, во имя элементарного выживания. Иной возможности получать средства жизнеобеспечения как-то: обувь, одежду, продуктовый паек (реалии «военного коммунизма»), кроме службы у него нет. Врачебная практика – в прошлом. Участие в Белом движении пусть и в качестве врача, факт для  советской власти вполне достаточный, чтобы оказаться «поставленным к стенке». Поэтому о врачебной практике не может быть и речи. Биография исправлена, все факты участия в гражданской войне вымараны…

  Помаявшись, изрядно отощав от голодухи,  скрепя зубы Булгаков поступает на службу в «подотдел искусств Терского наробраза». В этом учреждении он прослужил недолго с  марта по октябрь 1920 года.  В октябре, согласно отчету Комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств, Булгаков из него «вычищен, как классово чуждый элемент».

  «Жизнь моя, мое страдание, - написал в феврале 1921 года Булгаков брату Константину. – Ах, Костя; ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда «Турбины» шли в первый раз. Ты не можешь себе представить какая печаль у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, - писать».

  Семь лет отделяют эту первую постановку Булгаковской драматургической мысли от успеха на сцене МХАТ-а и обращения к теме трагедии гражданской войны. Кровавой междоусобицы несущейся и несущей на кровавых гребнях своих волн террор и разрушение, увлекающих в страшный, бессмысленный и беспощадный бег людей, оторванных от привычной жизни, таких как, Серафима Корзухина и людей иных, вовлеченных в бойню непосредственно, таких как, генерал Роман Хлудов.

   Семь лет, семь бед, семь крутых порогов, через которые прошел писатель и драматург, вырвавшийся в сентябре 1921 года в Москву. Первые годы жизни в Москве по определению самого Булгакова были «адскими». Тут уместно вспомнить Есенина с  его «развороченным бурей бытом». После все эти неурядицы и страдания лягут в гениальные строки о «разрухе в головах», о «квартирном вопросе», о том, что «нет документа – нет и человека» и конечно о том, что

  «Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Ну, легкомысленны... ну, что ж... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...»

«Я живу в скверной комнате на Слепцовской улице, дом 9 кв. 2.  Жил в хорошей - имел письменный стол, теперь не имею и пишу при керосиновой лампе…»

  Квартирный вопрос, между тем, решался, опять- таки, компромиссом. Нужно было просить помощи, адаптироваться к новым условиям жизни, налаживать отношения с властью на всех доступных уровнях.

  В самом начале своего появления  в Москве положение Булгакова с жильем катастрофично. Жить негде и не на что. Ситуация разрешается чудесным образом. В свою комнату Булгакова и его жену пустил пожить муж сестры филолог Андрей Михайлович Земский, на время уезжавший по делам в Киев. К тому, что шурин пустил пожить, нужно было еще оформить прописку. В домуправлении Дома  Тигита  по Большой Садовой 10 – первой в  Москве «рабочей коммуны» ответили отказом. Нужна была «бумажка», «настойчивая бумажка» - «броня» с весомой подписью. Компромисс дается поначалу легко. Не без иронии, как бы в шутку, но, обращается Булгаков, не к кому ни будь, а к жене вождя мирового пролетариата, видному деятелю советской культуры Надежде Константиновне Крупской. Обращается с просьбой о помощи в прописке. Быстро и просто. Жена вождя присылает в домуправление тамошним Швондерам короткую записку с личной подписью: «Прошу прописать!». Так и прописали.

  Внутренняя гордость Булгакова, несомненно, восставала против таких обращений. Но нужно было жить, питаться, одеваться, находить единомышленников и друзей в литературной и театральной среде. Нужна была обустроенность быта.

  В отличие Маяковского, который неудобства быта, холод и голод воспринимал, как утро нового века, «Зарю коммуны»,  несущей всеобщее счастье и восторг, Булгаков страдал от неустроенности и неудобств безмерно. Задачи себе он ставил весьма меркантильные, но ориентированные на «пищу духовную». «В три года восстановить норму – квартиру, одежду и книги». Восстановление условий то еще  профессорско-киевской дореволюционной жизни требовало идти «на поклон», просить, приспосабливаться, унижаться. Это усиливало едкость творческого сарказма, но отравляло душу и исподволь разрушало тело. Спустя годы, как стон откровение: «Никогда и ни о чем не просите, особенно у тех, кто сильнее вас». Такой парадокс бытия послереволюционного – неприятие новых порядков и необходимость к ним приспосабливаться. Эта дилемма характерной особенностью пролегла через судьбы десятков тысяч представителей не пролетарского сословия учителей, врачей, инженеров, военных специалистов. Как писал в то время философ социалист эмигрант Федор Степун:

«Первая идея, которую оставшаяся в России интеллигенция пробовала противопоставить советской власти, была идея «бойкота». Но бойкот долго продолжаться не мог. Кроме государства, в стране не было ни одного работодателя, страна же с каждым днем все глубже погружалась в безысходную нужду. Так складывалась неразрешимая альтернатива – или смерть, или советская служба, – разрешавшаяся естественно в пользу службы».

  «Согнувшаяся перед стихией жизни спина» - так скажет об этом сам Булгаков. В стране, тем не менее – перемены. Реальная политика берет верх над прямолинейностью утопии «военного коммунизма». Как чудо, как то отчего за годы войны и разрухи отвыкли культурные люди, врываются в послевоенную жизнь и свободный рынок, и новая экономическая политика. По этому поводу Булгаков сотрудник газеты «Гудок» пишет:

«Не чудо ли? В Москве есть все: обувь, материалы, мясо,  икра, консервы, деликатесы – все! Открываются кафе, растут как грибы. Гудит спекулянтская волна!»

  Новая политика не только в экономике. В эмигрантских кругах витает идея  «Смены вех». Скандалист, эпатажный деятель, талантливейший писатель Алексей Толстой возвращается в советскую Россию. Он принят и возвышен советской властью. Как отмечает Горький, вместе с Толстым Алексеем затеяли они «нужное и большое дело – мирить эмиграцию с советской властью». Булгаков внимательно наблюдал за движениями Алексея Толстого в общественном  и литературном поле. Отношения А. Толстого с радикальной антисоветской эмиграцией, - все взаимные обвинения, яростная полемика в прессе, актуальные вопросы:

«За кого была Россия в период кровопролития 1918 - 1920 годов?», «Почему потерпели поражение Белые армии?», «Была ли у Белого движения целостность задач и целей?», «Какова роль личностных факторов в поражении Белых и конфликты внутри верхушки Добрармии,  соперничество и взаимная неприязнь,  Деникин  и Май-Маевский, Врангель и  Слащев?»

И самый обсуждаемый вопрос вопросов:

«Как случилось, что последняя неприступная крепость Белых на юге России –  Крым пала под ударами Красной армии?»

Так или иначе, вся эта острополемическая, тиражируемая в  эмигрантской прессе Парижа и Берлина тематика легла в основу пьесы о последнем и самом трагическом этапе Белого Движения, событий осени-зимы 1920-21 годов в Крыму. Бег от диктатуры пролетариата той части русской интеллигенции, которая эту диктатуру не приемлет, интриганство в штабах, мародерство в тылу Белых армий, «тараканьи бега» азартная забава ловкачей и спекулянтов. Этот образ в равной мере присутствует и в произведениях Алексея Толстого и Михаила Булгакова. Бег – эпическая и трагическая картина кровавого потопа, сметающего в море обломки, разрушенного в 1917 году  «старого мира». С одной стороны его защитники генералы Хлудов, Чарнота, Верховный главнокомандующий армии Белых, начальник контрразведки Тихий, полковники, казаки, офицеры штаба – раздираемая ужасом поражения группа издерганных людей, цепляющихся за потерянные смыслы и символы. С другой стороны Красный маршал главком Фрунзе и его окружение, надвигающийся вал Красной конницы, который уже не остановить.

  В центре пьесы фигура Романа Валерьяновича Хлудова, почти библейский образ братоубийцы, Каина, способного военачальника.  Генерала пытающегося предотвратить любой ценой катастрофу на фронте. Безудержная, тотальная резня и побоище, разруха и голод - пьеса «Бег» пронизана чувством неустроенности, беды и неотвратимой гибели. Зверство и потоки крови, та сторона русской междоусобицы, русского бунта о которой писал еще Пушкин. «Пугачевщина» навыворот. Пугачев вешал дворян, причем даже будучи схваченным, после пыток, в лицо Екатерининским генералам «смеялся-шутил»: «Немало я вашего брата перевешал, но таких поганых харь еще не видывал!». Хлудов вешатель не слабее Пугачева.   «Мировой зверь! Мимо  тебя   не проскочишь, не  проскочишь!  Сейчас  ты  человека  -  цап  и  в  мешок!  Стервятиной питаешься?» - бросает ему в лицо вестовой солдат Крапилин. «Ты ошибаешься, солдат, я на Чонгарскую Гать ходил  с  музыкой  - кричит Хлудов - и  на Гати два раза ранен». «Все губернии плюют на  твою  музыку!» - отвечает ему Крапилин и, будучи обреченным, падает на колени. Негоже солдату  укорять генерала – не по уставу. «Плохо кончил солдат!» – Хлудов в запале, в психозе, в кровавой истерике. Остановить казни невозможно. Повешен Крапилин. Путь бегущего Белого воинства устлан трупами и виселицами. Отступает конница лихого рубаки генерала Чарноты. В обозе бегут вслед за ней Серафима Корзухина и приват-доцент Голубков. Несчастные жертвы эпохи, сорванные с места люди, бегут они по скорбному пути, где вместо верстовых столбов виселицы и виселицы. В пьесе «Бег» Булгаков как в иных своих произведениях предельно точен в деталях.

  Катастрофа под Юшунью обозначена почти с документальной точностью, воспроизведена в приказах Романа Хлудова.

«Летчика  на  Карпову балку к генералу Барбовичу. Приказ - от неприятеля  оторваться, рысью в Ялту и грузиться на суда. Другого - к генералу Кутепову: оторваться, в Севастополь и грузиться на суда. Фостикову - с кубанцами в Феодосию. Калинину - с донцами в Керчь. Чарноту  -  в  Севастополь!  Всем на суда! Ставку свернуть мгновенно, в Севастополь! Крым сдан!»

Прикрывает отход ставки бронепоезд «Офицер». Тяжел залп его артиллерии. Вылетают окна.   Гаснет электричество. Обрушивается тьма. «Тьма» вообще один из избранных Булгаковым образов Бытия, - предвестница беды и смерти.

Тьма накрывает Киев в «Белой гвардии» зимой 1918 года. Тьма сопровождает бегство белых в Крыму. Тьма встает над Иерусалимом в главном романе о Христе, Дьяволе и Пилате. В этой тьме, как мотыльки в поисках света мечутся Серафима Корзухина и приват-доцент Голубков. Севастополь, Стамбул, Париж – скорбный путь, бессмысленный бег. И тьма и тиф, и вши тифозные. Вши тифозные во тьме плодятся особенно активно.  Парамон Корзухин, как сказали бы сегодня: «Коррупционер, растущий олигарх, делец и негодяй». Артур Артурович – тараканий царь, организатор тотализатора, забегов среди насекомых. Начальник контрразведки Тихий садист и мучитель, системный провокатор – идеальный руководитель карательных служб всех времен и народов. Вши, тьма, вырождение Белой идеи. «Вся Россия плюет на твою музыку!» Крушение «Старого мира». Судьбы русской интеллигенции, русского офицерства в водовороте эпохальных событий, чудовищного общественного разлома и хлынувшей из этого разверзшегося зева истории лавы насилия, бед и мучений.

  За героями пьесы «Бег» стоят реальные прототипы родственники и друзья драматурга по его былой профессорской киевской жизни. Прототип генерала Чарноты лихой кавалерист, выслуживший генеральские погоны в горниле гражданской войны, «всадник» Сергей Улагай. После исхода остатков Белых армий из Севастополя, организовавший в Марселе цирковое казацкое шоу. Джигитовка, бодрячество, но сердце, сердце не обманешь. Тоска по родине свела Улагая в могилу во цвете лет.

 И, конечно же, центральный персонаж пьесы «Бег» генерал Валерьян Романович Хлудов, за которым явственно просматривается фигура активного участника Белого движения, талантливого генерала Якова Слащева. Судьба этого человека сплошной приключенческий роман. О таких людях как  генералы Слащев, Корнилов и Дроздовский писал  и Алексей Толстой. «Отравленные ядом Первой мировой войны, кроме военного ремесла иного не мыслящие». Гром артиллерийской канонады, свист пуль, штыковые атаки – это стихия Слащева. Натуру этого беспокойного человека лучше всего характеризует его обращение к войскам, обороняющим Крым: 

«…Безобразие! Посмели дать себя атаковать, не атаковали сами… Приказываю: ни шагу назад, а в атаку вперёд! Где потребует обстановка, выеду сам… Подтверждаю: из Крыма не уйду! Из двух армий противника одну разгромил, берусь за вторую.  Доволен молодецкой работой добровольцев и казаков… Население спокойно, но инертно. Нужна изюминка… Генерал Слащёв».

  Прославленный своей безудержной храбростью (сам ходил в штыковые атаки впереди офицерских рот) Слащев после исхода из Севастополя недолго пробыл в эмиграции. При посредничестве шефа ЧК Дзержинского переговоры представителей  советской власти со Слащевым увенчались успехом, и он возвратился в Советскую Россию, преподавал в академии Красных командиров. Слащев стал символом компромисса Белой эмиграции, активной ее части с новой властью.

  Из обращения Слащева к участникам Белого движения:

«С 1918 года льется русская кровь в междоусобной войне. Все называли себя борцами за народ. Правительство белых оказалось несостоятельным и не поддержанным народом — белые были побеждены и бежали в Константинополь. Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ. Я, Слащёв-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае вы окажетесь наёмниками иностранного капитала и, что ещё хуже, наёмниками против своей родины, своего родного народа. Ведь каждую минуту вас могут послать завоёвывать русские области. Конечно, платить вам за это будут, но пославшие вас получат все материальные и территориальные выгоды, сделают русский народ рабами, а вас народ проклянёт. Вас пугают тем, что возвращающихся белых подвергают различным репрессиям. Я поехал, проверил и убедился, что прошлое забыто. Со мной приехали генерал Мильковский, полковник Гильбих, несколько офицеров и моя жена. И теперь, как один из бывших высших начальников добровольческой армии, командую вам: «За мной!» Не верьте сплетням про Россию, не смейте продаваться, чтобы идти на Россию войной. Требую подчинения советской власти для защиты родины и своего народа».

 Позже в 1929 году Яков Слащев был убит.  Газета «Известия» сообщила следующее: «11-го января, как у нас сообщалось, в Москве  на своей квартире убит бывший врангелевский генерал и преподаватель военной школы Я. А. Слащёв. Убийца, по фамилии Коленберг, 24-х лет, (курсант Московской пехотной школы им. Уншлихта Лазарь Львович Коленберг прим. Авт.) заявил, что убийство им совершено из мести за своего брата, казнённого по распоряжению Слащёва в годы гражданской войны». 

  Слащев оставил потомкам не только «славу вешателя»,  но и книгу мемуаров «Крым в 1920 году». Перекликаясь с событиями, легшими в основу пьесы «Бег» мемуары эти интересны своей факто логией, во многом аргументирующей причины поражения белых армий в Крыму. Вот что пишет Слащев о предыстории вторжения Красных в Крым через пространство лимана Сиваш.

«В конце января и в начале февраля наступили 20-градусные морозы и Сиваш вопреки уверениям статистиков, сделал то, что ему, как крайне соленому озеру, по штату не полагалось – он замерз. Этот вопрос меня сильно беспокоил. Каждую ночь я приказывал проводить на лед Сиваша две подводы, связанные вместе, общим весом в 45 пудов, и они стали проезжать по льду, как по сухому месту. Это мое действие моими «друзьями» всех степеней освещено так: « После случайной победы (Слащев отразил атаки группировки Красных войск во главе с Уборевичем на Чонгарском перешейке зимой 1919 -1920 годов прим. Авт.) Слащев допивается в своем штабе до того, что заставляет катать себя ночью по Сивашу на телегах, не давая спать солдатам… Когда это говорили наши «беспросветные» ( у генералов нет просвета на погонах), не понимая зачем я это делаю, хотя сорок пять пудов – это вес орудия с передком, не понимая, что большая разница: вторгнутся ли красные в Крым сразу с артиллерией или без нее, - это уже было признаком либо слишком большой злобы, либо глупости».

Булгаков в работе над всеми своими произведениями огромное внимание уделял источникам. Он был в курсе всего изданного по теме гражданской войны и эмиграции в Москве, Берлине, Париже и Нью-Йорке. В его архиве имелась и книга А. Ветлугина «Кладбище мечты», изданная в 1922 году в Берлине. Очевидно, что набрасывая черты генерала Романа Хлудова, Булгаков внимательно вчитывался в эти строки: «Пусть еле дышит тыл, зато Слащева боготворят войска и тем самым удерживается полуостров. В последний раз в роли диктатора мелькнет его издерганное лицо с остекленевшими глазами на генеральском совете. Снова летит жуткий поезд, приводя в оцепенение начальников станций. В это время в вагоне Слащев сидя над картой и чертя схемы твердит в сомнамбулическом забытьи: «Кокаин, водка, нитроглицерин, черт, дьявол, - только не спать, только не спать!».

Как и «Дни Турбиных», о которых в 1927 году Парижская газета эмигрантских кругов «Дни» сообщает:  «в Риге пьеса «Семья Турбиных» поставленная русской драматической труппой имела громадный успех», новая пьеса Булгакова, по крайней мере, на широкий интерес публики уже обречена. Чтение пьесы во МХАТ с участием Станиславского проходит с большим энтузиазмом. Пьесу просят и другие театры. Договоры на постановку подписываются без проволочек, авансы автору выдаются немалые. Материальное положение Булгакова резко идет вверх. Он уже может себе позволить покупать дорогие вещи и продукты,  модно и изыскано одеться. Незнакомые люди часто принимают его за иностранца. Булгаков с радостью разыгрывает мистификации, выдает себя за инженера – консультанта, прибывшего толи из Берлина, толи из Парижа.  Но иностранец, хорошо одетый тип, в ту пору в Советской России – лицо подозрительное. Уж не шпион ли?  Косые взгляды коллег по цеху перерастают в пароксизмы зависти. В официальной критике

Булгакова «громят» все кому не лень. Особенно преуспевает в этом известный драматург Всеволод Вишневский – автор «Оптимистической трагедии». О белой изнанке Булгакова бдительным цензурным органам не преминет сообщить друг Маяковского известный литературовед Виктор Шкловский в годы гражданской войны механик авто-броне-дивизиона Красной армии.

«О Булгакове я мало чего могу сказать вам хорошего. Он был надменен, высокомерен. Он плохо относился к Маяковскому. А для меня Маяковский был все!» - скажет много позже в 70-е ХХ века уже известный советский писатель и критик Виктор Шкловский.

  Да, Булгаков настороженно скептически относился ко всем проявлениям патетического восторга по отношению к Власти Советов. Уж точно, он к кому не раз приходили с обыском люди из ОГПУ, изымая дневники и архивы, не мог положительно воспринимать стихи Маяковского, опубликованные в 1927 году под названием «Солдатам Дзержинского»:

«Зорче и

         В оба чекист смотри!

Мы стоим с врагом

                  о скулу скулА

и смерть стоит,

                  Ожидает жатвы,

ГПУ – это нашей диктатуры кулак сжатый!»

  Диктатура эволюционисту Булгакову претит. Однако без диктатуры обуздать волну анархии и насилия невозможно. Диктатура и дисциплина. Принуждение и репрессии. Новые государственные начала в стране Советов к 1927 году все яснее и четче связываются с делом и именем одного человека, исподволь, постепенно, с семинаристской четкостью в делах, речах и обрядах утверждающего свою единоличную власть. Иосиф Сталин  его имя в творческих кругах советской России произносят полушепотом. Уже тогда в 1927 году от его слова зависит многое. В частности разрешение на постановку пьесы «Бег».

  В этот период возникает та невидимая сакральная связь, нить невидимого диалога и взаимодействия вождя и драматурга, Главного Кесаря Страны Советов и писателя задумавшего роман о Христе и Пилате.

  Сталин хорошо понимал величину таланта Булгакова. Пьесу «Дни Турбиных» смотрел не менее 15 раз. Но вождю – власть, а писателю коридор, который может окончиться «стенкой», а  может вывести в правительственную ложу, как скажем того же Фадеева.

«Бег есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полу-оправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем. я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к свои восьми снам еще один или два сна, где бы изобразил внутренние социальные причины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышебленными из России не по капризу большевиков, а по тому, что они сидели на шее у народа ( несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществили волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно» - такое мнение озвучил вождь в ответе драматургу Боль-Белоцерковскому на его письмо, с просьбой оценить уровень советской драматургии. Драматургию товарищ Сталин понимал и ценил. Сам был отчасти драматургом и «инженером душ человеческих». Итак, «Бег» к постановке запрещен. В то время, как сатирическая пьеса Маяковского «Клоп» берется в работу театром Мейерхольда. В том же году «Клоп» принимается к постановке МХАТ-ом. 13 февраля 1929 года премьера, на которой по некоторым свидетельствам Булгаков присутствовал. Думается, приятного в просмотре для Михаила Афанасьевича было мало. Со сцены во всеуслышание прозвучала фамилия «Булгаков», трибун революционного слова Маяковский занес имя опального драматурга в словарь « умерших слов». «Бюрократия, богоискательство, бублики, богема, Булгаков» - сегодня бы сказали : «Не корректная стыковка», но для 1929 года вполне объяснимая.  Маяковский гремит, искренне веруя, что в «светлом будущем» для Булгакова места не найдется. Прошло девяносто лет и «Клоп» всего лишь образец своеобразной авторской драматургии Маяковского, далеко не лучший образец… «Бег» Булгакова жив и актуален.

  Но кто способен заглянуть в будущее? Тогда в 20-30-е годы ХХ века в советской Москве жизнь вершится по законам того времени. Отмашка дана, собачья свора, чуя запах чужака, бросается «рвать и травить». «Рвут» не только Булгакова, как ни странно травят и Маяковского! Слишком он уж ярок, громок, независим… слишком… слишком.  Маяковский, не выдержав давления, покончит собой. Поставит точку, исчерпав инцидент с жизнью. Булгаков смертью Маяковского потрясен. 

«Уж если и он! Маяковский! Неужели из-за этого: «любовная лодка разбилась о быт». Нет-нет. Не может быть. Здесь должно быть что-то другое!» - теряется в догадках Булгаков.

«Вокруг меня уже ползает змейкой темный слух, что  я обречен во всех смыслах» – подводит неутешительный итог литературно-драматической деятельности Булгаков. Выхода нет. Работать не дают. Авансы надо возвращать. Тупик.

Тогда Булгаков решается на отчаянный шаг и пишет большое письмо-крик Правительству СССР. Адресаты: Сталин, Каганович, Молотов, Калинин, Бубнов. Письмо подробный отчет о  творческой деятельности, о неурядицах, о предоставлении возможности выехать за рубеж, если на родине не востребован. Заканчивается письмо словами: « Я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но, как ни - будь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего пять пьес, известного в СССР и за  границей, налицо в данный момент – нищета, улица и гибель!»

Письмо попало к адресату, который его долго изучал и обдумывал ответ. 18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздался телефонный звонок. Время было послеобеденное. Булгаков прилег, чтобы дать нервам расслабиться. И вдруг, звонок! На том конце провода спросили: «Михаил Афанасьевич Булгаков?»

-Да, да! – немного раздраженно ответил писатель.

-Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин-

-Что? – обомлел Булгаков – Сталин? Сталин?

После обмена общими приветствиями, так сказать, дань протоколу вождь прямо спросил: «А может быть, правда, что вы проситесь за границу? Что – мы вам очень надоели?»

Булгаков ответил не сразу. Писательская интуиция подсказала – впереди ловушка. Надо уйти от прямого столкновения, от гибели! Положительный ответ на вопрос «о загранице» мог стать последней просьбой.

(Сталин: «К своим просится, к белым… расстрелять!» )

Булгаков не раз разыгрывал шутливо-сатирические сцены диалогов вождя и его окружения, где «расстрелять» звучало в почти каждом финале. Но тут было не до шуток.

Большая сценическая пауза и драматург ответил: « Я много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может»

Сталин: «Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В художественном театре?

Булгаков: « Да, я хотел бы. Но я говорил об этом и мне отказали».

Сталин (с присущим ему нажимом на собеседника): « А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться поговорить с вами».

Булгаков (Неужели?): «Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!»

Сталин (обнадеживающе): «Да, нужно найти время и встретиться, обязательно! А теперь желаю вам всего хорошего!»

  Личная встреча Сталина и Булгакова, как известно, не состоялась. Впереди были коллективизация, индустриализация, 37-й год. Бетонные створы Беломорканала сжимали и двигали кипение общественных страстей в выбранном вождем направлении. Булгаков после разговора с вождем не бедствовал. Но творческого воплощения в большой драматургии больше не случилось. Он редактировал чужие пьесы, выправлял монологи, перелицовывал классику под сцену МХТА-а. Много времени занимало денежное, но маломасштабное для булгаковского таланта написание либретто для постановок в Большом театре. Он еще создаст своего «Мольера» но в работе над постановкой резко и навсегда разойдется со Станиславским в трактовке рисунка ролей главных персонажей пьесы.

  Сталин о Булгакове не забывал. Как и Булгаков о Сталине. Поводок был жесткий. Пьеса «Батум» о революционной молодости Сталина была «снята с повестки дня», дабы «не тиражировать и без того, часто упоминаемое в советской печати имя товарища Сталина». Это был удар, который послужил стартером к быстро прогрессирующей болезни Булгакова.

  Консенсус или компромисс? Булгаков дал Сталину слово интеллигентного человека, что пытаться за границу выбраться больше не будет. Он о станется на родине в Советском Союзе. Таким образом, укреплялся созданный Горьким и Алексеем Толстым миф для Запада о примирении русской творческой интеллигенции с властью Советов.

Булгаков вхож в посольство США. Его ставят и в Нью-Йорке и в Лондоне.  Не бедствует, живет в достатке. Известен и популярен, при том, что официальная критика продолжает его понемногу «громить» и «кусать». Внезапно прерывает с ним общение Максим Горький. Зато в  доме Булгакова  часто бывают Ильф и Петров, заглядывают

«на огонек» не только друзья, но  и откровенные шпионы и провокаторы. Зная о них, Булгаков порой сам разыгрывает целые домашние спектакли, провоцируя и наблюдая потом распространение слухов в творческих кругах Москвы. В 37-м волна арестов. Но «воронки»  Булгакова обходят стороной. «Бег» писателя завершен, слово вождь держит. Это дает возможность завершить работу над главным произведением его жизни романом известным нам под названием «Мастер и Маргарита».  Книге о Христе и Пилате, о  дьяволе и его слугах, о мастере его возлюбленной и о рукописях, которые не горят.

Чтобы создать вечную книгу, несгораемую рукопись, порой нужно остановиться и сделать выбор: либо нестись дальше и дальше, сгорая на бегу без возможности сосредоточится на главной цели, либо, приняв компромиссное решение, катализировать силу таланта и перелить ее в бессмертные строки. Выбор не простой и мучительный.

«Дело в том, что творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное» - сказал Булгаков незадолго до своей смерти. Подлинному творчеству не в силах была помешать даже «диктатура пролетариата».